Литература 11 класс, школьный (первый) этап, г. Москва, 2016 год

ВОСКРЕСНАЯ ТОСКА

Моя  кровать –  в  углу,  его –  напротив. Между  нами –  стол,  на  столе – рукопись,  толстая  и  глупая.  Моя  рукопись.  Роман.  Только  что  перечитал последнюю  главу  и  стало  грустно:  такая  тягомотина,  что  уши  вянут.  Теперь лежу  и  думаю:  на  каком  основании  вообще  человек  садится  писать? Я, например. Меня же никто не просит.

…Да,  так  на  каком  основании  человек  бросает  все  другие  дела  и  садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно – до боли и беспокойства – хочется  писать?  Вспомнился  мой  друг  Ванька  Ермолаев,  слесарь.  Дожил человек до тридцати лет – не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.

– Кинь спички, – попросил Серёга.

Я  положил  коробок  спичек  на  стол,  на  краешек.  Серёга  недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.

– Муки слова, что ли? – спросил он.

Я  молчу,  продолжаю  думать. Итак:  хочется  писать. А  что  я  такое  знаю, чего не знают другие, и что даёт мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи  ранним  летним  утром:  зелёный  тихий  рассвет. В  низинах  лёгкий,  как дыхание,  туман. Тихо. Можно  лечь  лицом  в  пахучую  влажную  траву,  обнять землю и слушать, как в её груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.

– Опять пепел на пол стряхиваешь! – строго заметил Серёга.

Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серёга сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до  тошноты и любит хлопать своими  длинными  ручищами  меня  по  спине.  В-третьих –  это  главное, –  он упрям,  как  напильник.  Он  полагает,  что  он  очень  практичный  человек,  и называет себя не иначе – реалистом.

«Мы,  реалисты…» –  начинает  он  всегда  и  смотрит  при  этом  сверху снисходительно  и  глупо,  и  массивная  нижняя  челюсть  его  подаётся  вперёд. В такие минуты я знаю, что ненавижу его.

– Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? – спрашивает Серёга безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на  кровати,  переломится  пополам  и  будет  тупо  смотреть  в  пол.  Надо поговорить с ним.

– Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. – Очень хочется как-нибудь  уязвить  этот  телеграфный  столб.  Нисколько  он  не  практичный,  и  не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я всё про него знаю.

– Неправда, – сказал Серёга, садясь на койке и складываясь пополам. – Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.

– А тебе что, очень тоскливо?

– То есть… на белый свет смотреть тошно.

– Значит, ты – умница.

Пауза.

–  Двадцать  копеек  с  меня, –  говорит  Серёга  и  смотрит  на  меня  серыми правдивыми  глазами,  в  которых  ну  ни  намёка  на  какую-то  холодную, расчётливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет. Может, и правда, что  ему  сейчас  тоскливо, но  зато уж и лелеет он  её, и киснет как-то подчёркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на  спор, и,  если  в  спор  этот  ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет – всё  это никому не нужно.

Кино –  ничего,  кино  можно  оставить,  а  всю  остальную «бодягу»  надо запретить,  ибо  это  сбивает  людей  с  толку, «расхолаживает»  их.  Коммунизм строят!  Рассчитывают  вот  этим  местом (постукивание  пальцем  по  лбу)  и строят! Мне не хочется сейчас говорить Серёге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.

– Ох и тоска же! – опять заныл Серёга.

– Перестань, слушай.

– Что?

– Ничего. Противно.

– В твоем романе люди не тоскуют? Нет?

«Не буду спорить. Господи, дай терпения».

– У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?

«Не буду ругаться. Не буду».

– Песни, наверно, поют о спутниках, – продолжает Серёга, глядя на меня злыми весёлыми  глазами. – Я бы  за  эти песенки, между прочим, четвертовал.

Моду  взяли! «Назначаю  я  свидание на Луне-е!..» – передразнил  он  кого-то. – Уже  свиданье  назначил!  О!  Да  ты  попади  туда!  Кто-то  голову  ломает – рассчитывает, а он уже там. Кретины!

Я молчу. Между прочим, насчёт песенок – это он верно, пожалуй.

Серёга  тоже  замолчал. Малость,  наверно,  легче  стало.  Некоторое  время у нас в комнате очень тихо. Я снова настраиваюсь на степь и на зори.

– Дай роман-то свой почитать, – говорит Серёга.

– Пошёл ты…

– Боишься критики?

– Только не твоей.

– Я ж читатель.

– Ты  читатель?! Ты  робот,  а не  читатель. Ты  хоть  одну  художественную книгу дочитал до конца?

–  Это  ты  зря, –  обиделся  Серёга. –  Надо  писать  умнее,  тогда  и  читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.

– Почему?

–  Потому  что  никогда  таким  хорошим  не  будешь  всё  равно. –  Серёга поднялся и пошёл к выходу. – Пройтись, что ль, малость.

Когда  он  вышел,  я  поднялся  с  койки  и  подсел  к  рукописи.  Один положительный  герой  делал-таки  у  меня  по  утрам  зарядку.  Перечитал  это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу.

Не только с физзарядкой плохо – всё плохо. Какие-то бесконечные «шалые ветерки», какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей… А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: «Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре». Какие уж тут к чёрту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.

В комнату постучали.

– Да!

В  дверь  заглянула  маленькая  опрятная  головка.  Пара  ясных  глаз с припухшими со сна веками (ещё только десять часов воскресного дня).

– Серёжи… Здравствуйте! Серёжи нету?

– Серёжи нету. Он только что вышел куда-то.

– Извините, пожалуйста.

– Он придёт скоро.

– Хорошо.

Сейчас у Серёжи начнётся праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно и преданно. И не  говорит  ей  об  этом.  А  она  какая-то  странная:  не  понимает  этого.  Сидят часами  вместе,  делают  расчёт  какого-нибудь  узла  двигателя  внутреннего сгорания.  Сережу  седьмой  пот  прошибает –  волнуется,  оглобля  такая.  Не смотрит  на  девушку –  её  зовут  Лена, –  орёт,  стучит  огромным  кулаком  по конспекту.

– Какой здесь кпд?!

Леночка испуганно вздрагивает.

– Не кричи, Серёжа.

– Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут элементарных вещей не понимают!

– Серёжа, не кричи.

Серёга  будет  талантливый  инженер.  В  минуты  отчаяния  я  завидую  ему.

К сорока  годам  это  будет  сильный,  толковый  командир  производства. У  него будет  хорошая  жена,  вот  эта  самая  Леночка  с  опрятной  головкой.  Я  подозреваю,  что  она  давно  всё  понимает  и  сама  тоже  любит  Серёгу.  Ей,  такой хорошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Серёгу. У них будет всё в порядке. У меня же… Меня, кажется, эти «шалые низовые ветерки» в гроб загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.

Вошёл Серёга.

– Прошёлся малость.

– К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашёл к ней.

– Кто?

– Лена. Кто!

Серёга побагровел от шеи до лба.

– Зачем зайти?

– Не знаю.

– Ладно трепаться. – Он спокойно (спокойно!) прошёл к койке, прилёг.

Я тоже спокойно говорю:

–  Как  хочешь. –  И  склоняюсь  к  тетради. Меня  душит  злость.  Всё-таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.

– Дай закурить, – чуть охрипшим голосом просит Серёга.

– Идиот!

Стало тихо.

–  Вот  так же  тихо,  наверно,  стало,  когда Иисус  сказал  своим  ученикам: «Братцы, кто-то один из вас меня предал». – Когда Серёге нечего говорить, он шутит. Как правило, невпопад и некстати. – Дай закурить всё-таки.

–  Дождёшься  ты,  Серёга:  подвернётся  какой-нибудь  вьюн  с  гитарой – только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.

Серёга сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.

– Ты советуешь сходить к ней? – тихо спросил он.

–  Конечно,  Серёга! –  Я  прямо  тронут  его  беспомощностью. –  Конечно, сходить. На, закури и иди.

Серёга встал, закурил и стал ходить по комнате.

– Со стороны всегда легко советовать…

– Баба! Трус! Ты же пропадёшь так, Серёга.

– Ничего.

– Иди к ней.

– Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю – и пойду.

– Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же знаю… Я писатель как-никак.

–  Не  говори  со  мной,  как  с  дураком.  Пусть  в  твоих  романах  курят  при женщинах. Остряк!

– Иди  к  ней,  дура! Ведь  упустишь  девку. Сегодня  воскресенье… Ничего тут такого нет, если ты зашёл к девушке. Зашёл и зашёл, и всё.

– Значит, она не просила, чтобы я зашёл?

– Просила.

Серёга посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.

– Я узнаю зайду.

– Узнай.

Серёга вышел.

Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серёга. И она тоже хорошая. Она, конечно,  не  талантливый  инженер,  но…  в  конце  концов  надо  же  кому-то  и помогать  талантливым  инженерам. Оказалась  бы  она  талантливой женщиной, развязала  бы  ему  язык…  Я  представляю,  как  войдёт  сейчас  к  ним  в  комнату Серёга. Поздоровается… и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом.

Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я бы, конечно, влепил сюда и «шалый ветерок», и шелест листьев. Ничего же этого  нет!  Есть,  конечно,  но  не  в  этом  дело.  Просто  идут  по  аллейке  двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он всё молчит. Молчит, как проклятый.

Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд… Молчит, и всё. Потом девушка говорит:

– Пойдем на речку, Серёжа.

– М-м. – Значит, да.

Пришли  к  речке,  остановились.  И  опять  молчат.  Речечка  течёт  себе  по песочечку,  пташки  разные  чирикают…  Теплынь.  В  рощице  у  воды  настоялся крепкий  тополиный  дух.  И  стоят  два  счастливейших  на  земле  человека  и томятся. Ждут чего-то.

Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею… прильнула…

–  Дай  же  я  поцелую  тебя!  Терпения  никакого  нет,  жердь  ты  моя бессловесная.

Меня  эта  картина  начинает  волновать. Я  хожу  по  комнате,  засунув  руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серёга от счастья ошалело вытаращил глаза, неумело,  неловко  прижал  к  себе  худенького,  тёплого  родного  человека с опрятной головкой и держит – не верит, что это правда. Радостно за него, за дурака. Эх… пусть простит меня мой любимый роман с «шалыми ветерками», пусть  он  простит  меня!  Напишу  рассказ  про  Серёгу  и  про  Лену,  про  двух хороших людей, про их любовь хорошую.

Меня  охватывает  тупое  странное  ликование (как  мне  знакомо  это предательское  ликование).  Я  пишу.  Время  летит  незаметно.  Пишу!  Может, завтра  буду  горько  плакать  над  этими  строками,  обнаружив  их  постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив не меньше Серёги.

Когда  он  приходит  вечером,  я  уже  дописываю  последнюю  страницу рассказа, где «он», счастливый и усталый, возвращается домой.

– Серёжа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?

– Хм… Давай!

Мне  некогда  разглядывать  Серёгу,  я  не  обращаю  внимания  на  его настроение. Я ставлю точку в своём рассказе и начинаю читать.

Пока  я  читал,  Серёга  не  проронил  ни  одного  слова –  сидел  на  кровати, опустив голову. Смотрел в пол.

Я  дочитал  рассказ,  отложил  тетрадь  и  стал  закуривать.  Пальцы  мои легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серёга. Я не смотрел на него. Я внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что скажет Серёга. Я ему верю. А он всё молчал. Я посмотрел на него и встретился с его весёлым задумчивым взглядом.

– Ничего, – сказал он.

У меня отлегло от сердца. Я затараторил:

– Многое не угадал? Вы где были? На речке?

– Мы нигде не были.

– Как?

– Так.

– Ты был у неё?

– Нет.

– О-о! А где ты был?

–  А  в  планетарий  прошёлся… –  Серёга,  чтобы  не  видеть  моего  глупого лица, прилёг на подушку, закинул руки за голову. – Ничего рассказ, – ещё раз сказал он. – Только не вздумай ей прочитать его.

– Серёжа, ты почто не пошёл к ней?

– Ну почто, почто!.. Пото… Дай закурить.

– На! Осёл ты, Серёга!

Серёга  закурил,  достал  из-под  подушки  журнал «Наука  и  жизнь»  и углубился в чтение – он читает эти журналы, как хороший детективный роман, как «Шерлока Холмса».

(1962)

 ИГРА

Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры…
Её и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда – ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.

Котёнок возится с клубком,
Играет море в постоянство…
И всякий ведал – за рулём –
Игру бездумную с пространством.

Играет с рифмами поэт,
И пена – по краям бокала…
А здесь, на спуске, разве след –
След от игры остался малый.

<1930- >